Тильман Апфель был единственным ребёнком Адалинды Апфель, профессора медицинских наук и военного врача-стоматолога, ушедшей в отставку в звании старшего лейтенанта медицинской службы по причине серьёзной травмы голени в возрасте тридцати шести лет, спустя четыре года после рождения сына. Помимо всех прочих характеристик, она была великолепной женщиной, прекрасной матерью и всю жизнь оставалась любовницей широкого известного в узких кругах славного Бонна мужчины-альфы по имени Грей Рашвольд, на тот момент глубоко женатого. Впрочем, их отношениям мало что мешало.
Развивался Тильман быстро — таких детей, как он, обычно называют, как минимум, странным. В особенно запущенных случаях применяются оскорбления, иногда эйблистские, однако Тильману повезло избежать травмирующего первичного социального опыта в одном из великого множества «садиков», отчасти напоминающих ад, а отчасти таковым являющихся. Плотный график не позволял Адалинде следить за маленьким сыном перманентно, так что частенько за ним ухаживала соседка по лестничной клетке, Ванесса Блёр, отличавшаяся весьма вздорным нравом. Второй матерью она не стала, но прочно укоренилась в статусе тёти, что её персону более чем устраивало.
Проблемы же (до абсурдности надуманные, как считает в нынешний момент сам субъект анамнеза) Тиля, которые не были проблемами для него, но оказались таковыми для окружающих, начались достаточно рано: пускай он выучился читать в свои три с половиной года, он практически не говорил, предпочитая избирательно контактировать с внешним миром посредством жестов — например, прямого указания на предмет без комментария, что, собственно, требуется сделать с какой-нибудь вазой или очками. Говорил словами он преимущественно с отцом, появлявшимся сравнительно редко, и перешёл на вполне «устойчивую» речь только к семи годам, однако постоянно запинался и сбивался: то мысль летела вперёд лавины слов, то слишком пристальные взгляды слушателей сбивали, то просто не возникало желания говорить, и Тиль, не отказывая своим потребностям, уползал в невербальное состояние. Ни о каких играх со сверстниками речи не шло: понять тонкости функционирования в команде, зачастую завязанные на вербальной коммуникации, было слишком сложно, да и столь обширное пространство, как двор, отчего-то страшно пугало и вызывало желание забиться в угол, лишь бы громадная площадь не давила столь нещадно сразу со всех сторон. Для Тиля было нормальным рисовать вместо каракуль выверенные геометрически фрактальные композиции и говорить, что снежинка — это «замкнутая Коха», в то время как край — его прямая, что, несомненно, не добавляло ему популярности в глазах прочих детей. Не начиная никогда разговор первым и сталкиваясь с необходимостью социально взаимодействовать с чужаками, Тиль предпочитал сбегать, ничуть не задумываясь о том, что «воспитанные мальчики так не делают». К счастью, мать никогда не попрекала его подобными выражениями. А вот всевозможные личности с детской площадки, где он перестал появляться с пяти лет в моменты массового скопления народа, — постоянно.
Направленный к детскому психологу, а после и психиатру, Тильман обзавёлся заметкой о высокофункциональном аутизме, по-прежнему то уходящим в сторону синдрома Аспергера, то уходящим от него, и сразу задался вопросом, почему не аутичные люди не делятся по степени своей функциональности, но внятного ответа так и не получил. Однако плюс в подобном положении всё же нашёлся — таковым стала щадящая программа обучения в школе, оказавшаяся, однако, тошнотворно скучной, но зато при которой его слабости вроде социофобии и некоторых иных педагогическим составом милостиво учитывались. На самом деле, Тильман предпочёл бы вовсе в школе не показываться и ссылаться на важное дополнение в личном деле, но, опять-таки, все его измышления о прогулах упирались в простое утверждение, что школа — это камера хранения для детей работающих взрослых, и он как-то сумел смириться с этой данностью. Ощущая себя одновременно беспомощным и испытывая закономерное желание спрятаться, Тильман в то же время терзался главным, пускай и вбитым в голову случайными репликами детского психотерапевта, страхом — быть навязчивым и недостаточно самостоятельным.
Школа как явление и как не совсем метафорическая клетка неизменно интереса и желания учиться не вызывала, и ничто не могло помочь в этом каверзном вопросе. Тильман читал со скоростью пятнадцать тысяч знаков в минуту и с удовольствием применял на практике векторную стереометрию, делал посевы с воздуха в чашку Петри и занимался всесторонней исследовательской работой, воспринимая обучение именно как исследование, совершенно всего подряд, лишь бы только получить право не посещать «нормальные» уроки и не работать в классе, ссылаясь на высокую загруженность дополнительными занятиями для ускоренного прохождения курса школьной программы, потому что просто не мог открыть рта, когда все замолкали и начинали слушать ответ, ехидно при этом посмеиваясь. Разумеется, нельзя было так поступать постоянно, но когда Тильмана что-то останавливало перед жаждой не сидеть в одном кабинете со многими людьми, жертвой чьих нападок он становился из раза в раз? Он забивал свою голову всем подряд, чтобы немного не думать о том, что пришлось пережить в очередной учебный день — эта неприятная страница биографии, заставлявшая его уходить в методическое изучение первых попавшихся под руку предметов, отчасти послужила причиной тому, что можно назвать Тильмана «ходячей википедией» и не ошибиться. Только одному «важному» навыку, на котором, кажется, едва ли не вся образовательная система держится, он не научился — писать тесты, которые всегда называет не иначе как «этигрёбанныетестыгориониваду».
Что касается ментальных особенностей, то Тильман Апфель стабильно посещал курс корректирующей терапии, что несколько сглаживало реальность, но не делало его совершенно простой.
Наконец, жизнь прекратила истязать его скукой и школьными издевательствами со стороны вечно агрессивных детей, иногда до сих пор появляющимися в кошмарах, и в возрасте десяти лет, чувствуя себя Алией Сабур и Со Йано одновременно, поступил в Боннский университет на факультет математики и естественных наук, где углубился в прикладную математику, а после — в функциональный анализ, занявшись вплотную попытками доказать теорию Римана, которые и легли в основу его квалификационной работы на степень доктора математики — таковой он занялся сразу же по поступлении, решив не откладывать вопрос о том, все ли нетривиальные нули дзета-функции лежат на прямой Re(z)=1/2, надолго. Стоит отметить, что Тильман получил приглашение обучаться в Чикагском университете и первоначально всерьёз порывался ответить согласием, поскольку система высшего образования в США неизменно считается одной из лучших в мире, да и несравненно более лояльна к раннему поступлению, нежели Германия, однако семья Апфель не имела возможности сменить гражданство, а Тильман просто не мог уехать в своём возрасте за Атлантический океан один. Пришлось проломиться через систему и перегнать Рут Грабер.
Однако первое обучение в университете его слегка разочаровало: Тильман постоянно видел сходство с крайне неудачными школьными годами, напрочь отбившими у него всякое устремление к сложно построенным межличностным коммуникациям, но, что стало несомненным плюсом, его существование волновало скорее преподавательский состав, нежели студентов вокруг, занятых учёбой и в большинстве своём на таковую мотивированных. Более гибкий график и возможность составлять личное и наиболее удобное расписание Тильману настолько понравились, что он точно уверился: нужно повторить это время снова, хотя фантастическое количество работ в тестовом формате угнетало. Но после двадцатого заваленного теста он решил пойти на хитрость: прописывать ответ полноценной фразой или давать решение, что давалось определённо легче, чем тыканье букв и цифр, не имевших какой-либо логики в своей последовательности.
Так и учился. Практически полностью завалившись в первом семестре по причине неумения писать работы в тестовом формате, Тильман вскорости реабилитировался в следующем семестре и в результате окончил университет с отличием.
Он получил диплом бакалавра по математике в двенадцать лет, завершив и защитив работу о расстоянии между соседними нулями дзета-функции Римана, лежащими на критической прямой, а магистра — в тринадцать, весьма сносно защитив работу по теме «Многообразие Римана», начав с исследования многообразия и линейной связанности, в частности, теоремы Грина и Бургиньена, и закончив векторными и тензорными полями на многообразии Римана-Картана, сосредоточившись на псевдокиллинговых и псевдогармонических векторных полей.
Свою первую докторскую степень он получил в возрасте пятнадцати лет — совсем как Ким Ун Йонг. Его диссертация носила название «Вероятностные методы в теории чисел и приложения в теории аргумента дзета-функции Римана», но, к сожалению, доказать или опровергнуть непосредственно теорию Римана так и не сумел, хотя честно постарался и потратил на это действо, если учитывать только университетское обучение, четыре года жизни. Тильманн только успел решить, что этот срок был катастрофически маленьким и что стоит заняться исследованиями заново, как случилось кое-что непоправимое.
Тильман совсем забросил математику после смерти отца. Он и сам не мог для себя объяснить, почему так вышло, поскольку никогда не был хорош по части самоанализа, но смутно ощущал, что эта дисфункция по части математической науки напрямую связана с пережитой кое-как потерей из-за того, что именно отец вдохновлял его «не сдаваться сразу после того, как постигла серьёзная неудача».
Два года Тильман провёл в состоянии овоща, забросив и посещение психотерапевта, и всякую вербальную коммуникацию, и выходы на улицу. Собственно, он мог бы провести так остаток жизни и оказаться в результате наверняка помещённым в психиатрическую лечебницу человеком с пустым взглядом, если бы мать не оказалась несравненно более выносливой и устойчивой к потерям. К тому же, склонность к расстройству интеграции у Тильмана в крови, и, будучи ответственной матерью, Адалинда Апфель просто не могла допустить, чтобы её сын серьёзно ментально заболел. Чтобы хоть как-то решить возникшую проблему, она забрала его из Бонна, несмотря на нежелание Тиля менять обстановку, и увезла в тур по городам Франции, где Тиль случайно попал на восхитительную лекцию, прочитанную в парижском университете Пьера и Марии Кюри (он же сорбоннский университет Париж VI) о конструктивных процессах прокариотических организмов, из-за которой всерьёз задумался о добавлении новой специализации к уже имеющейся.
К тому же, он, кажется, выяснил один из своих специальных интересов — физиологические процесса прокариотических организмов.
По возвращении из Франции Тильман поступил в очередной раз в возрасте восемнадцати лет — снова на факультет естественных наук того же Рейнского Боннского университета, но теперь набрал себе предметы по биологическому профилю и частично взялся за криминалистику, начиная со второго семестра обучения, так как заинтересовался возможностью определения преступника по его микробному следу. Его исследовательская работа продвигалась неторопливо — микробиология шла труднее, чем математика, во многом потому, что Тильман не стал упираться только в одни физиологические процессы, несмотря на то, что именно они легли в основу его метода, и решил, что ему, наконец, интересно всё. Ему не надо было проводить целыми днями в поиске занимательной литературы — даже самые простые и обыденные вещи чудились ему невероятно занятным и заслуживающими всестороннего рассмотрения, а возможностей изучать эмпирически, а не только теоретически столь широкая область знаний предоставляла предостаточно; сдавал все экзамены он экстерном и избирательно посещал лекции с семинарами, предпочитая заниматься преимущественно самостоятельно. Полный желания быть полезным и помочь другим, Тильман всерьёз взялся за разработки более продуктивных методов анализа следа столь же неприметного и уникального, как дезоксирибонуклеиновая кислота, однако свернул начатый проект через год по одной причине: слишком уклонился в область патогенных микроорганизмов.
Сначала его заинтересовало взаимодействие чумного микроба и его антигенов с клетками крови человека in vitro, ушедшее в весомую монографию с аналогичным названием; затем вирулентные свойства стафилококковой микрофлоры кожи при атопическом дерматите, что вылилось в диплом бакалавра, когда ему было двадцать лет; после — дифференциация лептоспир различных экологических групп на основе гена, кодирующего липопротеин наружной мембраны LipL32, позволившая ему получить степень магистра в двадцать два года; в конце он дошёл до влияния серотонина на свойства возбудителя чумы, индуцированный апоптоз и пролиферацию иммунокомпетентных клеток, лёгшего в основу новой диссертации на соискание степени доктора биологических наук, полученной им в двадцать четыре с половиной года.
Военный микробиолог — так звучала его новая специализация, потребовавшая помимо интеллекта и познаний ещё и сдачи физических нормативов, с чем Тильман с треском провалился на первой, второй, третьей и четвёртой попытках, сдав требуемый минимум только с пятого раза. Впрочем, всегда удавалось выехать на мозгах.
Стоит отметить, что до двадцати лет Тильман искренне полагал себя бетой и человеком, родившимся без запаха, но биология распорядилась иначе: посреди рабочего дня в бактериологической лаборатории у него началась течка, а вскорости обнаружились проблемы с развитием репродуктивной системы. Смирившись с неизбежностью, Тильман сел на блоки и занялся лечением собственных задержек в физиологическом развитии.
А затем мать заболела. Первые признаки расстройства интеграции у Адалинды Апфель появились в пятьдесят четыре года, но благодаря своевременной медикаментозной терапии и психотерапии удалось, как казалось поначалу, подавить развитие заболевания, к коему она имела генетическую предрасположенность, как и её сын. Расстройство интеграции вновь дало о себе знать, когда Тильману исполнилось двадцать пять. Почти два года они с матерью пытались как-то договориться по поводу лекарств, но ничего продуктивного Тильман добиться не смог и, несмотря на отвращение к подобному решению, всё же направил мать в психиатрическую лечебницу: он просто не мог заставить её принимать лекарства, без которых ей становилось хуже и хуже. Она стремительно теряла возможность к концентрации, во время и после терапии — из-за препаратов, а при обострении — из-за своих мыслей и ощущений.
Тильман посещал мать каждое воскресенье, но она его то не узнавала, то игнорировала, как только узнавала, будучи не в силах простить ему то, что сочла предательством. И он всё ещё посещает, стараясь добиться хоть какого-нибудь прощения у человека, который, несмотря на стигматизированность расстройств аутистического спектра и процветающую психофобию, не пошёл на радикальные меры.
Единственное утешение Тильман находил неизменно в работе. Его собственные разработки и область научных интересов, в конце концов, привели к тому, что летом 2041 года им заинтересовался ВИЦ. Особая разница между двумя бактериологическими лабораториями заключалась в том, что ВИЦ подразумевал разработки военного характера и более обширное поле деятельности.
И, разумеется, Тильман сменил место работы.
Новая работа пахла альфами и бетами — будь Тиль чуть менее чем полностью индифферентен к окружающей социальной среде, его непременно, хотя бы самую малость, но озаботил данный факт. Однако он принимал подобный подбор персонала как должное — по той простой причине, что не имел склонности анализировать витающие в воздухе феромоны, вызывавшие скорее фоновое раздражение чужим неумением пользоваться маскирующими препаратами, нежели всерьёз беспокоившие и вынуждавшие отвлекаться от работы, в которую Тильман всегда уходил с головой, зачастую даже не отвлекаясь на собственное имя, произнесённое криком, не говоря уже о вещах куда менее серьёзных; к тому же, в лабораторных условиях, когда все люди покрыты прочными костюмами биологической защиты, о запахах, фигурах и иных вещах особенно не задумаешься, пускай даже невольно. Не имеющий особенных претензий к скачкообразному карьерному росту и вполне осознающий весь груз своих ментальных недостатков (из которых только генетическую предрасположенность к расстройству интеграции полагает чем-то действительно заслуживающим интенсивной терапии), Тильман занимает место рядового сотрудника. Ему не интересно руководство, и он не склонен рвать другим глотки за место более тёплое и прибыльное, поскольку изначально шёл только для того, чтобы работать с патогенными микроорганизмами, и отменно справляется с поставленными задачами, стараясь излишне не взаимодействовать с вышестоящими чинами ВИЦ и не выделяться на сероватом фоне лабораторий. Относительно социальных взаимодействий, таким образом, можно сказать крайне малое: Тильман обладает дурной привычкой углубляться в себя за работой, не замечая отвлекающих элементов. Впрочем, на своё счастье, даже будучи омегой, он не вызывает особенного интереса со стороны, подавляя и без того тошнотворный аромат, не обладая серьёзной физической привлекательностью и воспринимаясь как больная особь, не пригодная для размножения.
Самоочевидно, что подобный план не всегда удаётся: из-за специфичности личного дела Тильман Апфель несравненно чаще подвергается всевозможным медицинским и особенно психиатрическим осмотрам, чтобы доказывать из раза в раз свою полную вменяемость и право занимать полученную должность, и обязан, как и всегда, проходить корректирующую терапию для людей с его видом нарушения развития. С учётом, что синдром Аспергера всё же является более слабой формой аутизма, а расстройство интеграции неизменно не торопится себя проявлять любым из доступных способов, Тильман всё ещё задерживается на занятом месте и уходить — пока что — не намеревается. Его полностью устраивают возможности для научно-исследовательской работы и шанс самореализоваться в избранном области, да и зарплата позволяет оплачивать лечение матери в психиатрической больнице.
Продолжительность его рабочего дня составляет 36 лабораторных единиц без учёта стабильной переработки, из которых на взаимодействие с микроорганизмами уходит тридцать лабораторных единиц с учётом, что часть упомянутых тридцати шести лаб. ед. у Тильмана, как у всякого сотрудника бактериологической лаборатории, уходит на подготовку, перемещения внутри лаборатории, знакомство с методиками и некоторую административную работу, связанную с чрезвычайно важным заполнением всевозможных бумаг.
На данный момент он методически занимается изучением антигемоглобиновой активности микроорганизмов, что преимущественно связано с изучением механизмов выделения особой группы молекул со способность повреждать мембраны, называемых гемолизинами. Собственно, Тильман занимается изучением роли гемолитической и антигемоглобиновой активностей микроорганизмов при взаимодействии с эритроцитам, для чего необходимо, для начала, разработать методы количественного определения данных активностей, изучить распространённость подобных механизмов относительно биологии и экологии объектов изучения, оценить роль таковых при экспериментальной инфекции и спрогнозировать развитие анемии при гнойно-воспалительных заболеваниях.
Помимо экспериментальных исследований в области бактериологии, в профессиональные обязанности Тильмана входят проведение бактериологических исследований подкарантинных объектов, осуществление анализа и ведение учёта проведённых лабораторно-диагностических исследований, ведение учёта коллекционного материала и обеспечение его сохранности, участие в разработке новых методов работы, оказание методической и практической помощи работникам в пределах своей компетенции, оформление и расчёт результатов проводимых анализов, контроль уничтожения остатков биологического материала, обеспечение хранения поступившего материала до окончания исследования, оформление заключений по результатам исследований.